30 мая 1918 г.
Корней Гордеич… Боже мой!
Давно забыл дорогу к банку.
Напялив пальтецо дырявое, зимой
На рынок саночки тащил он спозаранку.
За грошевой барыш судьбу благодаря,
До часу позднего топтался у ларя,
Но, потеряв давно купецкую осанку,
В душе, однакоже, надежды не терял,
Что беды все пройдут, как наважденье злое:
«Вернется времечко былое!»
Свои надежды он супруге поверял.
В квартире, новыми жильцами уплотненной,
Имея комнату одну,
По вечерам купец мечтою затаенной
Подбадривал себя и утешал жену:
«Слышь, не серди меня, старуха.
Пустыми вздохами наводишь только жуть.
Все знаю, вижу сам. Ну, голод, ну, разруха.
По-твоему, беда. По-моему, ничуть.
Поди, не мы одни с тобой спадаем с тела.
А ты б чего хотела?
Обилья общего? Что хошь, то выбирай?
Хоть обожрися всякой сластью?
Чтоб говорили все, что вот не жизнь, а рай
Под этой самою… антихристовой властью?
Умом ты, мать моя, всегда была слаба.
Да в этой нищете и есть вся заковычка.
Вот как натерпится вся эта голытьба
Да вспомнит наши-то, хозяйские, хлеба,
Тут и проснется в ней холуйская привычка;
Сумей кормежки ей не дать, а посулить, –
К хозяевам она начнет валом валить.
Польстясь на сытый корм и на хмельное пойло.
Все клячи тощие придут в былое стойло
И, увидав хозяйский кнут,
Уже брыкаться не начнут,
А, ублажая нас усердным прилежаньем, -ѓ
Хоть до смерти их всех в упряжке загони! –
На брань и окрики хозяйские они
Ответят ласковым, любовным, робким ржаньем.
У, псы! Дождаться б лишь до этакого дня,
Так вы поржете у меня!
По рылу каждого, ха-ха, собственноручно!
Посмей лишь кто дерзнуть. Как муху… в кипяток!..
М-да… Размоталась жизнь, как шерстяной моток!..
Дел никаких… Без дела ж, ой, как скучно…
Винца не сыщешь, мать?.. Хотя б один глоток…»
Купчиха слушала, закутавшись в платок,
И что-то шамкала беззвучно.
1919 г.
События неслись во весь опор,
И в баснях надолго расстался я с купчиной.
Гордеич… Лекция… «Контакт»… Прошло с тех пор
Четыре года с половиной.
И вот Гордеича теперь мы застаем
В трактире с музыкой, вином и пьяным шумом.
Купец беседует вдвоем
С Пров Кузьмичом, своим приятелем и кумом.
Кум, деревенский туз – он тоже нам знаком:
О ком – о ком,
А уж о нем пришлось писать мне сколько басен!
Да что нам говорить о давней старине,
О том, как был кулак тогда для нас опасен?
Он нынче стал для нас опаснее вдвойне.
Кулак был под конем, и вновь он на коне.
И мне о нем писать еще придется много.
Сейчас в трактире за столом
Кузьмич, беседуя с купчиной о былом,
О настоящем тож выпытывает строго.
Гордеич охает: «Ох-ох-ох-ох, Кузьмич!
Хлебнули горя… Настрадались…
Я так считаю: божий бич.
Но сжалился господь, – все ж лучших дней дождались.
Что было? Вспомнишь, жуть берет,
Боялся, веришь ли, загадывать вперед.
Прикинешь так – ан выйдет хуже.
Прожить ба как – не то что думать про доход.
На шее петля, что ни год,
То все затягивалась туже.
За спекуляцию пришлось сидеть раз пять.
Вот уж надеешься: с тюрьмой совсем расстался.
Ан, не успел чихнуть, как Загребли опять.
Не знаю, как и жив остался,
Как не оглох и не ослеп.
Отчаялся во всем… Не жизнь была – мученье!
И вдруг, негаданно-нежданно, облегченье.
Явился этот самый нэп.
Сначала думалось: «Взамен оглобли – дышло,
Ан, вышло…»
«Эвона что вышло! –
Осклабился подвыпивший кулак. –
Вон на себя Москва какой наводит лак!
Опять же у тебя… опять забил подвалы…
Вновь, слышно, входишь в капиталы.
Какого ж те рожна? Теперя знай одно:
На лад былой – гони монету!»
«На лад былой, ох-хо!.. Вот то-то и оно,
Что счастье наше не полно:
Нет главного… былой уверенности нету!»
1922 г.
Товарищ, погляди на них… хозяйским оком…
Пусть на Тверской они пасутся вечерком,
Пусть наливаются, скотинки эти, соком
И покрываются жирком,